Чувство моря [litres] - Улья Нова

Как-то раз неизвестный художник по рассеянности забрел на дальнюю окраину, оказался совсем один среди незнакомых пустырей и развилок шоссе. Заплутав, потерявшись, не имея ни малейшего представления, куда это его занесло, неизвестный художник все же не повернул назад. Поддавшись какому-то безудержному упрямству, он пошел по узкому проулку мимо огородиков и цветников, мимо наделов с невесомыми карточными домиками, которые, казалось, рассыплются от любого нечаянного ветерка. Вблизи и вдали не было ни старушки с клюкой, ни торопливого прохожего, ни медлительного велосипедиста. Повсюду простиралась безлюдная прозрачность и звенящие хрусталем заморозки середины осени.

В тот день неизвестный художник заблудился как никогда раньше и как никогда впредь. Поначалу он не понимал, где находится. Потом он уже не был уверен, сон это или явь. Он вдруг так растерялся, что больше ничего не понимал о себе, о своих поступках, о всей своей жизни. Настырно продолжая идти вперед, неизвестный художник оказался напротив скособоченного деревянного барака, на ржавой табличке которого с трудом, но все же можно было различить номер: «13». Это был черный двухэтажный дом с раскуроченными рамами и выбитой дверью. От него несло слежавшимся тленом, застоявшейся сыростью и холодом, будто в одной из заброшенных комнат укрылась и дремала, сжавшись в растрепанный клубок, прошлогодняя зима в посеревшей вуали талого снега.

Потеряв счет времени, неожиданно выпав из своей привычной и предсказуемой жизни, неизвестный художник застыл напротив дома номер тринадцать, завороженно вглядываясь в его мрачные пустые глазницы. Гадал, отважится ли кто-нибудь купить безжизненный панцирь здания. Суждено ли здесь вновь поселиться людям. Будет ли в этих стенах еще когда-нибудь звучать детский смех, звон тарелок, бой часов, ночные кошачьи вопли, полуночные вздохи, шум футбольного матча? Или дом номер тринадцать обречен только ветшать, распространяя вокруг жутковатый и завораживающий шлейф своего медленного распада. Обречен незаметно и неукротимо рассыпаться под мелким дождем, под ночным снегопадом, на хлестком ноябрьском ветру, оклеенный, будто бесполезными объявлениями, листьями кленов и ледяными от сырости липовыми сердечками. Неизвестный художник неожиданно сумел ухватить, как будто объял воображением неукротимый распад этого здания. Медленное тление, которое будет длиться годами. Он тут же с тревогой попытался улучить заброшенные закоулки собственной души. Возможно, в этот момент они тоже неуловимо распадались и отмирали, вызывая медленное угасание доброты и надежды, притупление привязанностей, охлаждение чувств. Потом неизвестный художник испугался этих незнакомых мыслей, отпрянул от заброшенного дома и поскорее заспешил назад, вжав голову в плечи и приподняв воротник, чтобы налетающий ветер не царапал шею растопыренным колким плавником.

Возле дачных пустырей, огороженных ржавой сеткой, возле наделов земли, не занятых ни сараями, ни времянками, неизвестному художнику неожиданно открылось небытие. Оно распахнулось без предупреждения, как заманчивая и пугающая книга. Оно явило себя торжественно и победоносно, одновременно с недоумением, испугом и немотой. Кроткое окраинное небытие простиралось повсюду – бессловесное, беззвучное, лишенное света и тьмы, отличное от суши, моря, тела и неба. Неизвестный художник был зачарован. В этот момент он окончательно понял себя. Догадался о смысле собственной жизни. А еще с грустью признал: ничто и никогда не предвещает ему счастья после этой прогулки и ее тревожащих открытий. И тут еще за его спиной, как назло, жалобно завыла собака. На коньке крыши невесомого летнего домика, похожего на зеленый скворечник, крутилась непоседливая сорока. Птица напоминала дрожащую стрелку компаса. Ее волнение отчего-то убедило неизвестного художника, что не позднее Нового года в этом доме случится смерть. Он отстраненно подумал, что отмеченный сорокой человек не догадывается о скором своем уходе. Человек, чью смерть пророчит непоседливая черно-белая птица, поливает перекопанную землю в маленькой тесной теплице. Или ворчливо разыскивает очки, чтобы почитать газетку с объявлениями. Неизвестный художник был уверен: в эту самую минуту человек, обреченный на скорый уход, не верит, что смерть вообще существует. Как и многие другие не верят в смерть в свои обычные дни. И, значит, у обреченного человека, живущего в зеленом доме-скворечнике, как и у многих других, все еще длится, все еще тянется обманчивая сиюминутная вечность, наполненная неторопливыми движениями, мягким осенним светом, напористым колким ветром и его умиротворяющим холодом.

Притихший и опечаленный, художник сорвался и побежал, больше всего на свете желая вернуться к знакомым улочкам, особнякам и бульварам. Ему было невыносимо от чужой и странной окраины. Ему было необходимо срочно укрыться от небытия, потерять его из виду и возвратиться к своим предсказуемым дням и делам, наполненным обманчивым бессмертием и зыбкой вечностью. Он бежал без оглядки мимо невесомых и призрачных дачек окраины, стараясь растерять опустошающие мысли и поскорее забыть пустые оконные проемы дома номер тринадцать.

С тех пор неизвестного художника часто замечали возле заброшенных деревянных домов, которых много у набережной реки. Застыв на тротуаре, он часами вглядывался сквозь глазницы выбитых окон в запустение, в сумрак и тишь покинутых комнат, лишенных перегородок и заваленных рассохшимися шкафами, обрывками обоев, скомканными дождевиками. Смотреть туда было страшно и грустно, потому что среди пыли, ветоши и досок могла оказаться мертвая собака или бездыханный, всеми оставленный человек. Неизвестный художник верил, что однажды, заглянув в окно заброшенного дома, можно поймать дрожащий лучик света, проникший в промозглую темноту здания через окно противоположной стены. Он убеждал себя, что когда-нибудь обязательно поймает этот зыбкий лучик надежды, пронизывающий насквозь мертвенное запустение стылых стен и покинутых комнат.

Однажды за ужином художник заявил тетке, что задумал нарисовать цикл картин, посвященных поэзии медленного распада, целый монументальный рассказ о неуловимом глазу разрушении, ветшании, старении, которые происходят день за днем, год за годом со всеми и всем вокруг. Тетка ничуть не удивилась, за многие годы она успела основательно привыкнуть к неожиданным затеям племянника. Сделав вид, что с пониманием относится к его идее, она сочувственно качала головой и подкладывала ему еще камбалы, запеченной с сыром. На этот раз она немного схитрила, умышленно скрыв свою безграничную радость, – пространный разговор о монументальных полотнах означал, что этот шумный мальчишка будет проведывать ее чаще. И с каждым его приездом музей одиночества будет снова превращаться в дом, до отказа наполненный скрипучей и кипучей музыкой, шумом, болтовней и суетливыми ароматами обедов из трех блюд.

С этого дня неизвестный художник старательно заносил в специальный блокнот доживающие свой век гигантские сосны, разрушенные заборы, оставленные рыбацкие бараки, здание бывшего цеха консервных банок, старые гаражи, пустующие портовые склады Морской улицы, прикрепив каждому порядковый номер, указав точный адрес. Он придирчиво выискивал и обязательно находил в городке